Тварь непобедимая - Страница 64

К оглавлению

64

– И что из того? Я просто окружаю себя людьми, которым можно доверять. Ты же не побежишь сейчас же трезвонить обо мне на всех углах?

– Не побегу, – сказал Гриша. – И все-таки люди бывают очень разными. А кроме того, они меняются. Доверять – этого мало. Чем вы заставляете их молчать? Деньгами? Но найдутся те, кто даст больше денег...

– Это так. Деньги – штука ненадежная.

– Но что еще? Страх? Это тоже не гарантия.

– Правильно, парень. Я тоже не верю ни в деньги, ни в любовь, ни в страх. И все же я точно знаю, что ни один из вас не проболтается. Почему – узнаешь позже. Вот смотри...

Он расстегнул ворот рубашки, под ним блеснула серебристая цепочка. На ней висел небольшой металлический прямоугольник, похожий на армейский опознавательный жетон.

– Видишь эту цепочку? Она держит всех вас крепче, чем самые тяжелые оковы! Скоро ты все поймешь. И тогда, если хоть шаг против меня сделаешь, сам будешь себя проклинать до конца жизни. Выть будешь по ночам от обиды, локти свои до костей прогрызешь. Ты – мой, парень. Отныне и вовеки.

ЧАСТЬ 2
ОБОЖЖЕННЫЙ АДОМ

– Здравствуйте!

Григорий даже не остановился, не сразу поняв, что обращаются к нему. Но потом, замедлив шаг, обернулся.

– Здравствуйте. – На него смотрела маленькая сгорбленная старушка в черном платке. Взгляд у нее был одновременно и приветливый, и настороженный – узнает или мимо пройдет?

– Не помните нас? – торопливо заговорила она. – Мы Ковалевы. Лисоньку Ковалеву помните?

– Алиса Ковалева? – переспросил Гриша. – Со Смоленской?

Он помнил ее. Ему не один раз приходилось приезжать к этой девушке, когда с приступами стенокардии не справлялись двойные и тройные дозы нитроглицерина. И в диспетчерской уже привыкли, что к Алисе выпадает выезжать Григорию. Так и говорили по радио: выдвигайся на Смоленскую, твоей опять плохо. И он ехал, по пути готовя промедол и фентанин, заранее зная, что и как ему придется там делать.

Гриша помнил ее потому, что жалел, возможно, больше, чем других своих пациентов. Алиса в свои двадцать два года выглядела на сорок. Она весила сто десять килограммов, и даже прогулка из комнаты в кухню заставляла ее тяжело дышать. Она не могла учиться, работать, ей трудно было просто выйти на улицу, немного прогуляться. Вся ее жизнь – квартира, балкон, книги и телевизор. Когда-то здорово играла на пианино, но потом пришлось бросить и это.

– Как она? – спросил Гриша.

– А умерла моя деточка, – сказала старушка. – Маялась, маялась, да потом бог прибрал.

– Умерла? – У Григория вдруг екнуло сердце. И наверно, что-то отразилось в глазах – старушка даже заметно испугалась, что принял смерть девчонки на свой счет. Мол, перестал приезжать, бросил...

– Она вспоминала вас, – быстро заговорила старушка. – Потом, после вас, другой доктор ездить стал. Он – ничего, хороший, только сердитый очень. Все говорил, запустили девочку...

Ее действительно запустили, Гриша с самого начала знал об этом. Если бы раньше кто-то в доме или в школе обратил внимание, что еще в тринадцатилетнем возрасте она вдруг замирала, прикладывала руки к груди, начинала тревожно водить глазами по сторонам и прислушиваться к себе, – все могло бы быть иначе.

Но никто не заметил этого, никто не побеспокоился. Бабка – по малограмотности, а родители... Родители – это вообще отдельный разговор.

– Мучилась, бедненькая, – вздыхала старушка. – Плакала. Тихо-тихо, ночью. Слезки катятся, а сама не пикнет. Так и умерла ночью, никто не слыхал. Жалко Лисоньку, хоть сама помирай. Иной раз проснешься, завтрак сделаешь и чуть было не крикнешь: «Лисонька, кушать!» А потом думаешь: чего кричать-то, нету ж никого. Сейчас думаешь, хоть минуточку бы на ее поглядеть, обнять милую, пожалеть, поплакать с ней...

– Извините. – Гриша повернулся и быстро зашагал прочь, опустив голову. У него в горле стоял ком, он не мог больше слышать эти слова и видеть эти глаза. Врач не должен убиваться по каждому своему пациенту, иначе недолго и с катушек слететь, но сегодня все выглядело по-другому.

Гриша слушал почерневшую от горя старушку, а в голове вертелась лишь одна мысль: девочку можно было вытащить! Даже в ее последние часы, даже после остановки сердца она имела шанс, о котором не знали ни врачи, ни родственники.

Только избранные знали эту тайну, и отныне Григорий входил в их число. Тысячи людей воют над могилами, не зная, как им жить дальше. Если бы и им открылась тайна – с какой силой они вцепились бы в этот шанс, какие огни и воды готовы были бы пройти, чтоб воспользоваться им!

Все в жизни имеет оборотную сторону. Врачебная технология, которую Григорий в первые минуты принял как величайшее открытие человечества, вдруг показалась в ином свете. Ее не хватало на всех. Жизнь, которой не хватает на всех, – что может быть тягостнее и противоестественней?

Что же теперь – жить во лжи? Грише предстояло существовать среди обычных людей, грустить и радоваться с ними и в то же время быть на каком-то ином полюсе. Ему нужно было скрывать от людей знание, которое более всего должно быть открыто.

А если придется хоронить друга? А если нужно будет смотреть в глаза его матери, жене? Как вести себя, куда деваться от простой и безжалостной мысли: у вас просто не хватило денег для того, чтобы он жил. Вы просто не сумели достаточно заработать, чтоб ваш любимый наслаждался солнечным светом, а не лежал в тесном ящике под двухметровым слоем земли...

В таком настроении Григорий шел на работу. И, увидев издалека здание клиники, он даже сбавил шаг. Открылось какое-то новое зрение: «Золотой родник» представился как мрачная секта, отделенная от монотонной людской массы. Словно бы темные силы раздували там очаг, а Гриша и другие служили этим силам.

64